Райнер Мария Рильке. Чаша роз
Ты видел двух гневливых, злых мальчишек, горевших как в огне, сплетенных в узел, что в ненависти по земле катался, как роем пчел преследуемый зверь; актеры, одичавшие фигляры, израненные бешеные кони, - такой из них торчал оскал зубов, что вот-вот череп выскочит из пасти.
Но ты узнал, как обо всем забыть: перед тобою чаши совершенство, ее наполненность цветеньем роз: вся исходящая существованьем, себя нам не даря, но к нам склоняясь, она живет, чтоб нам принадлежать.
Безмолвье бытия, всерастворенье, пространство взять в долг – не то, другое, - пространство, что вещам совсем не нужно, - почти что неочерченность, безбрежность, и всё – внутри, всё – редкостная нежность и самоосвещенность до краев: подобное – где можно повстречать?
Какое чувство возникает там, где лепестки касаются друг друга? Взгляни: один, как веко, приоткрыт, а дальше, глубже снова дремлют веки, они смежились и десятикратно как будто чье-то виденье затмили. Но вот сквозь этих лепестков завесу проходит свет, притекший прямо с неба. Они фильтруют каплю мглы небесной, что жарко обжигает гроздь тычинок, рождая в них желание подняться.
И в розах есть движенье – погляди: в их жестах – малый угол отклоненья, он был бы незаметен, но лучистость расходится венцом по всей вселенной.
Взгляни на белую – она в блаженстве широкими раскрылась лепестками, как из воды восставшая Венера; а та, краснеющая, смущена и так легко к бесчувственной склонилась, которая о ней и знать не хочет, а там – совсем холодная стоит среди расцветших и почти опавших. То, что опало, - тяжко и легко, оно – как плащ, как ноша и как крылья, и, может быть, могло бы маской стать, и опадает, как перед влюбленным.
Они могли быть всем: у этой, желтой, вид кожуры, которая недавно еще тугое тело облекала плода с оранжево-кровавым соком. А этой расцвести так было трудно, что розовость ее – ей нет названья – приобрела сиреневую горечь. Батистовая – может быть, она сорочкой нежной в платье затерялась после того, как вместе их сорвали в купальне одинокой на рассвете? А эта здесь – опаловый фарфор китайской чашечки, такой же хрупкий, он мотыльками светлыми роится, а в той – содержится она одна.
И все они наполнены собою, ибо наполненность собою значит: весь внешний мир, и дождь, и грусть, и ветер, весны раздумье, бегство и тревогу, и зов судьбы, и мрак земли вечерней, взлет облаков и их преображенье, и дальних звезд туманное дыханье – всё горсточкой в себе сосредоточить.
И вот оно лежит в раскрытых розах.
|