Глава 5. ГРУППА КАЛАНДАРОВ

       У двери стоял человек, очень внимательно осматривавший всякого, кто хотел попасть внутрь. Имтиаз ударил о землю своей палкой, и ему было позволено войти. Мгновение спустя мы присоединились к нему. На цементном полу сидела дюжина каландаров, и лишь у троих из них были бритые головы и лица. У стен собралось около пятидесяти других людей разных возрастов, среди них были и дети. Все они казались индийцами среднего достатка, вероятно мусульманами. Помещение было хорошо освещено свисающими с потолка лампами того типа, что бывают в мечетях. Было очевидно, что только что закончилась трапеза, и вот-вот должна была начаться ритуальная часть вечера.
       Главенствовал худощавый человек среднего возраста, одетый в свободную белую накидку, которая казалась ему несколько непривычной. Он встал, и дервиши замолчали, перестав покачиваться из стороны в сторону. Предводитель обратился к ним по-персидски, и я всё очень хорошо понял. Это был язык классиков - Саади, Руми, Джами, Хайяма - а не та певучая аффектация, которой пользуются в Иране сегодня. Как обычно, сказал он, действие будет состоять из момента концентрации - "вспоминания", момента действия и момента слушания.
       Эти "моменты" различались длительностью и обозначались учителем. Сначала, по сигналу (он выкрикнул слово ху!) каландары начали серию движений - иногда сложных, иногда простых - не в унисон, но в определённом порядке. Они сидели в два ряда на своих меховых ковриках лицом друг к другу. Сначала я услышал из темноты ритм небольшого барабана, затем высокую трель флейты, которая, казалось, то вплеталась в ритм, то вела мелодию самостоятельно. Наконец, вступил голос. Это, вполне определенно, была форма танца, которую используют каландары. Воздействие его на зрителей было умиротворяющим и приятным, и они заметно расслабились, но каландарам приходилось туго. Насколько я мог видеть, по их лицам струился пот. Упражнение продолжалось, как показалось, довольно длительное время. Вдруг, посередине движения, учитель резко и решительно выкрикнул два слова, и движение остановилось.
       От каландаров не доносилось ни звука. Они просто сидели, неподвижные, бесстрастные, без признаков жизни. Это, должно быть, и был "момент" вспоминания. Вдруг одновременно губы мистиков начали двигаться, как будто они очень спешили закончить произносить что-то до нового сигнала. Я ожидал новой команды, но её не было. Губы двигались всё медленнее. Затем опять все застыли в неподвижности. "Момент" вспоминания не наступил по объявленному плану, но это могло иметь основательную причину.
       Теперь наступил "момент" слушания, соответствующий тому, что другие дервиши называют "прослушивание". Это странное переживание, даже когда впервые слышишь магнитофонную запись на Западе: это воздействие звука, не имеющего большей частью ощутимого ритма. Сначала голос начинает повторять фразы. Некоторые из них можно понять, другие нет. Затем внезапно начинается неземная музыка. Когда она угасает, вступает барабан с мелкой дробью, почти как во время спиритического сеанса. Я узнал каландарский "момент" слушания, мне это уже проигрывали в Каире. Тогда любезный турок, ставивший запись, спросил меня, не знаю ли я, что это такое, и заявил, что "нашёл это в магнитофоне, когда купил его". Теперь я подумал, что он испытывал меня для какой-то своей цели, тем более что меня представили ему со слишком большим энтузиазмом в качестве эксперта по суфизму. Момент слушания, согласно светящимся стрелкам моих часов, длился уже шестнадцать минут, когда неподвижная группа начала двигаться вновь. Несмотря на смешение звуков – голоса, ударных и инструментальных, каландары не пытались подстроиться к ним, как казалось необходимым. Вместо этого они выполняли странные ритмические движения руками и ногами. Имтиаз, как я теперь заметил, был совсем рядом со мной во втором ряду, и я мог видеть, как его глаза мигали во время движений. Когда наступала пауза, глаза оставались открытыми или закрытыми, в зависимости от состояния в момент, когда прекратилось движение.
       Спин Дил, стоявший сбоку от меня, опершись спиной на стену как и остальные зрители, тронул меня за руку. Я придвинулся к нему.
       - Можешь говорить, если хочешь, - сказал он, - ты им не помешаешь.
       Я заметил, что эти индийские зрители, в отличие от всех других индийских зрителей, которых я когда-либо видел, вели себя так тихо, как будто их совсем не было здесь. Никто не плевался, не жевал пан, не чесался, не прочищал горло, и даже не кричал шабаш! Я спросил Спин Дила, как долго продолжаются сессии.
       - Всё зависит от Бадшаха (монарха), - сказал он, указав на предводителя каландаров. - Что ты сам об этом думаешь?
       Я сказал ему, что не знаю. Мне казалось, что в некоторых чертах это напоминает суфийские ритуалы, которые я видел в других местах. Вот и всё.
       - Это всё, что оно есть, - ответил он.
       Вдруг мне стало холодно. В этом подвале было действительно очень холодно, несмотря на то тепло, которое должны были выделять участники действия. И почти немедленно, как только эта мысль пришла мне в голову, предводитель хлопнул в ладоши, и собрание закончилось. Имтиаз и его дядя присоединились к нам и привели с собой Бадшаха. Он небрежно пожал нам руки, как скучающий бизнесмен. Только сейчас я заметил, что на нём были очки, и он сутулился как книжник. "Пойдемте ко мне домой, уже поздно", - сказал он и провёл нас мимо молчаливо рассасывающихся дервишей к маленькой машине, припаркованной снаружи.
       Глава каландаров оказался, как ни странно, владельцем газеты. Он подвёз нас к удачно расположенному небольшому дому в новой части столицы, сияющему светом и обставленному в самом современном стиле. Здесь, сняв обувь, чтобы не испортить кашмирские ковры нашего хозяина, мы вскоре сидели в комфортабельной комнате, украшенной персидскими миниатюрами Могольской школы.
       Бадшах был, как многие индийские мусульмане, частично могольского происхождения, и его манеры были действительно превосходны. Я сразу сказал ему, что хочу увидеть и узнать как можно больше о различных дервишеских орденах, прежде чем вымрет то, что осталось от старого времени. В Европе и Америке, сказал я ему, очень мало литературы на эту тему. Меня также очень интересовала тема создания "высшего человека" дервишескими методами.
       - Прежде всего, - сказал он, вдруг посерьёзнев, - дервиши не вымирают, и никуда они не пропадают. Много живописных деталей, которые ты связываешь с ними, уходят, это правда. Но работа дервиша - как мы называем это - проникает в иную среду. Это происходит благодаря эволюции общества. Во-вторых, концентрироваться на теме "совершенствования человека" тебя, возможно, заставляет то, что ты с Запада.
       - Ты должен знать, что у нас это происходит после реального переживания. В конце концов, когда ты понятия не имеешь, на что может быть похож "усовершенствованный человек", как и почему ты должен пытаться стать им? Если ты попытаешься сделать практики дервишей "западными", ты пойдёшь не дальше, чем йоги, которые сделали некоторые из них "восточными". Они стоят на одной ноге, ты будешь стоять на другой.
       Я понял, что он имел в виду, но я хотел знать, каким образом должен западный человек подходить к делу в этом случае.
       - Это нечто более тонкое, чем ты привык думать, - тут же сказал он. - Ты видишь человека, говоришь с ним - и понимаешь, что он может учить тебя. Это твой человек. Может быть, тебе рассказывали о нём, и потом ты встретил его. Но ты должен быть очень осторожен, потому что есть великое множество полу-учителей. Не все они мошенники, как некоторые из тех, что торгуют в розницу компактными философиями на Западе. Но они жестко ограничены в том, чему могут научить. В определённый момент ты сознательно должен порвать всякие связи с ними.
       Не мог бы он объяснить подробнее? Он мог, и сделал это.
       - В других школах есть враждебность к иным формам учения. У нас, суфиев, этого нет. Всякий может получить пользу от чего угодно. "Нет худа без добра", как вы говорите. Но есть гораздо более важный момент. Видишь ли, среди суфиев самого учителя учат быть учителем.
       Он повторил эту выделенную фразу трижды, глядя на меня.
       - И когда человек учит нашему Пути, из его учеников всегда найдутся один или два, которые сами в результате станут вполне оперившимися учителями, а не просто будут заявлять о себе как об учителях.
       - Бадшах, - сказал я, - к нынешнему времени я встретил огромное количество суфиев, от Пакистана на Востоке до Марокко на Западе. И как Вам, вероятно, известно, есть очень много людей, учащих "оккультным" и подобным полурелигиозным практикам на Западе. Как Вы смотрите на этих людей?
       Бадшах улыбнулся.
       - Есть нежелательные учителя как на Востоке, так и на Западе. Единственная вещь, доступная твоей проверке, если не чувствуешь инстинктивно, - в том, что настоящий учитель бескомпромиссен. "Незрелым" он кажется жёстким, не интересующимся вещами, которые посторонний считает важными. И, превыше всего, этот человек не боится. Не боится в малом, не боится и в большом. У нас не так много учителей, как ты можешь подумать, но множество практикующих. Твой настоящий учитель будет говорить тебе, а не спрашивать у тебя. Он не потребует верить во что-то, он станет показывать это. И твоё продвижение будет зависеть от тебя.
       - Я отвечу Вам, - сказал я ему, - что боюсь, что люди Ваших убеждений в целом достигнут на Западе немногого. Наше наследие в том, что мы думаем сами за себя. Мы утверждаем своё право оценивать доказательство силой своего интеллекта и разума. Это западный путь.
       - Я не стану спрашивать тебя, куда он завёл вас, - сказал Бадшах, - весь этот ваш "разум". Но скажу тебе, что у вас куда больше веры, чем вы себе представляете. Вот почему вы так много говорите о "разуме". Вера есть, она ждет, чтобы выйти наружу. И действительно выйдет наружу, когда она будет готова, - а не когда ты решишь, что готов.
       Мы вышли в сад, и бродили среди замечательных цветов и так хитро расположенных альпийских горок, что казалось, будто он занимает огромную площадь, так экономно была использована территория. Только оказавшись вне сада, я понял, как мал он был на самом деле, и что я бы даже не заподозрил о его существовании за тридцатифутовыми каменными контрфорсами, скрывавшими его и дом. Можно было сто раз пройти этими пыльными переулками и так и не найти сад Бадшаха.
       Вдоль берега искусственного пруда была расположена цепочка фонарей, и, пока мы рассматривали карпов и куски коралла в его глубине, три ученика принесли белую ткань и расстелили её на земле для нашей вечерней трапезы.
       Когда мы уселись, к нам присоединились ещё ученики, пока нас не стало тридцать. Они все вместе также выполняли работу прислуги, передавая большие блюда куриного плова с йогуртом из рук в руки. Несмотря на большую практику, мне было довольно неудобно сидеть на траве, поджав ноги. Но я был на почётном месте, рядом с учителем. Он прочел мои мысли об учениках. Когда я уже собрался спросить о них, он сказал: "Мы все здесь братья. Эти люди, которых ты видишь здесь, прислуживающие мне и друг другу, все они имеют собственные дома. Мы меняемся ролями. Иногда мы проводим трапезы в их домах, каждый раз в разных. Сегодня так случилось, что большинство этих людей из среднего класса, как сказали бы вы. Но, точно так же как ты видел нас с беднейшими людьми на зикре, ты видишь сейчас людей, более значительных, чем я, в качестве слуг. Вы на Западе проповедуете равенство. Мы здесь практикуем его. Но для нас это легче - у нас было гораздо больше времени, чтобы этому научиться".

Из книги: О. М. Бёрк. "Среди дервишей"

Качество перевода не гарантируется.
См. английский текст: О. М. Burke. "Among the Dervishes"