Глава 4. ИСТАНБУЛ

       Я получил доступ в Мекку благодаря письму восточного человека, аналогично тому, как это происходит в сказках Тысячи и одной ночи, но в Турции всё оказалось по-другому, ведь Турция ориентировалась на Запад, и в ней постепенно устанавливались западные ценности.
       Попав в Истанбул, я стал ходить из мечети в мечеть в поисках контактов с дервишами. Я побывал там, где, как мне казалось, могли остаться эти нелегальные пережитки: на теологическом факультете университета, в школе искусств и ремёсел, в музеях культуры. Набожности там было сколько угодно, но следов дервишей - никаких.
       Истанбул, хотя и производит впечатление, и всё ещё напоминает об имперском прошлом, летом жарок и пылен, и я мог ходить по его бесконечным улицам только часто останавливаясь, чтобы выпить кофе. В одной чайхане я вступил в разговор с её хозяином, увидев суфийскую каллиграфическую эмблему над его самоваром. Нам пришлось говорить по-немецки, поскольку это был единственный иностранный язык, который он знал.
       Я начал с обычных вопросов, сказав, что я - британский студент, изучающий Ислам, на каникулах, и хочу найти дервишей.
       - Их не осталось. Последних повесили.
       - Но должно же было остаться хоть несколько, которые сбежали или которых не нашли.
       - Их нет.
       - Но должны быть.
       - Может быть, и есть.
       - Где их можно было бы поискать?
       - На это понадобилось бы время.
       - Но у меня нет времени.
       - Если у тебя нет времени, у тебя нет шансов.
       - Где же всё-таки искать?
       - У тебя есть послание?
       "Послание" могло означать всё что угодно. Однако в этом контексте оно, по-видимому, означало "какое-нибудь документальное доказательство твоей честности или важности".
       Я показал ему свой дервишеский пояс. Он посмотрел на него с великим интересом и вручил мне его обратно.
       У меня не было "послания".
       Я уныло вернулся к своему кофе. В Марокко Сиди ал-Хадж посоветовал мне посетить Турцию, он сказал, что там я смогу изучать суфиев безо всяких сложностей, возникающих в арабских странах и даже Средней Азии в связи с тем, что там этот культ рядится в средневековые одежды. От заботливых помощников этого святого человека я получил рекомендацию к доктору Карабеку Мурату. Но Мурат уехал на лето, по крайней мере, так мне сказали на его вилле в Бебеке. И это несмотря на то, что сам Бебек является летним курортом на Босфоре.
       Отсюда мои блуждания по Истанбулу в этот пыльный день.
       Поиск дервишей оказался связанным с проблемами - различными в каждой из стран, которые я посетил. Конечно, я записывал информацию, которая, по-видимому, не существовала ни в какой постоянной форме на Западе, но всё это предприятие временами казалось больше похожим на шпионскую историю, чем на что-нибудь иное. Тайные встречи, сигналы, установление личности, отсутствие людей дома...
       И я решил расследовать непонятное отсутствие д-ра Мурата и вернуться в Бебек. Как только скрипящий старый муниципальный омнибус, наконец, снова доставил меня к вилле, я решительно подошёл к двери безо всякого определённого плана относительно того, что буду говорить, если меня снова встретит эта карга, знавшая лишь несколько слов по-французски, но очень много по-турецки.
       Я позвонил в звонок под гравированной табличкой "Доктор-хирург Карабек МУPAT" на закате солнца. Дверь открыл человек среднего возраста. Я сказал по-английски:
        - Я пришёл встретиться с доктором Муратом, эрен. Последнее слово означает "дервиш", или, буквально, "Тот, кто достиг".
       - Мурат - это я, - сказал доктор и распахнул передо мной дверь. Когда я представился, он сказал:
       - Вы бы не вернулись, если бы были агентом-провокатором, но Вы не передаёте мне никакой бараки.
       Он был одет в рубашку и брюки. Набросив лёгкое пальто, он сказал:
       - Давайте съездим в город и перекусим, перед тем как я возьму Вас на собрание.
       Мы вышли, взяли такси и пообедали у моря в новой части города, в районе Таксим.
       За едой я спросил Мурата о значении Корана. Я знал, что он был передан через Мухаммада по частям, записан на кусках шкур, кожи и костей, собран в ортодоксальную версию и так сохранялся в течение почти тысячи трёхсот лет. Я также знал, что многие выучивали весь том наизусть (это примерно такой же объём, как Новый Завет), и что существуют различные специальные способы произнесения его. Коран чтут сегодня с тем же благоговением как и тогда, когда он прозвучал впервые, потому что никто не смог написать ничего в том же ритме (он весь рифмован) и равного по тому необыкновенному воздействию, которое он оказывает на слушателей.
       Легенды о Коране очень живучи. Люди носят его или некоторые отрывки из него, как талисманы. Его декламируют при всех важных событиях жизни, таких как рождение, свадьба или смерть. Титул Хафиз ("защитник") Корана, даваемый тем, кто хранит его целиком в своей памяти, ценится очень высоко.
       Но что такое Коран? Согласно Исламской вере, это слова самого Бога, переданные ангелом Гавриилом Мухаммаду. Это земная копия того, что хранится на Небесах, записанное на том, что называют "Хранимая Скрижаль". Чем является Коран для суфиев?
       Сначала Мурат уходил от ответа на этот вопрос. Затем он вдруг сказал: "Ты спрашиваешь о Милосердном Коране. Ты спрашиваешь меня, не считаясь с тем, что суфизм зависит от времени и места, Заман ва Макан, в своей способности передавать реальное знание. Теперь я скажу тебе кое-что о нём.
       Коран есть произведение существа более Великого, чем может обычно воспринять человек. Он был послан в эту сферу, и, в результате, та его часть, которая доступна восприятию людей этой сферы, значит для них то, что она может для них значить. Та часть, которая доступна восприятию более высоких существ, будет доступна им. К примеру, человек, который не умеет читать или писать, видит книгу. Он знает только, что это Коран, но может не знать ничего о Коране. В этом случае, если у него нет особого восприятия, делающего грамотность излишней, вряд ли он получит от него пользу. Человек, который умеет плохо читать и писать по-арабски, не будет способен понять столько, сколько человек, знающий арабский в совершенстве. Академик сможет воспринять его лишь академически, с той порцией эмоциональности, которую породило в нём его обучение.
       Но Коран был послан и доверен сердцам людей с определённой целью. Цель эта не только в том, чтобы помочь образовать сообщество верующих в него буквально. Сам Коран говорит об этом, там, где упоминается об использовании аллегорий. Зачем нужна аллегория? Конечно, только для того, чтобы поднять ум в области, где он уже не может работать способом, которым мыслят схоласты. В том случае, когда человека нужно воспитать и подготовить к следующей стадии, в Коран необходимо верить как в буквальную истину. Но для тех, кто понимает больше, будут доступны тайны для более высокого развития".
       Я попросил его привести пример. Он сказал мне, что для умного человека любой отрывок из Коране может служить иллюстрацией этого факта, но для того, чтобы войти в контакт с более высоким смыслом, нужно нечто большее, чем ум.
       - Возьмем самые первые слова Корана: "Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного". Что это за имя? "Аллах" означает "Достойный поклонения". Что такое поклонение? Что такое Милостивый? Что такое Милосердный? Человек самого низкого уровня имеет лишь те понятия, которые он связывает с этими словами. "Милостивый" означает для него что-то или кого-то, кто делает ему добро. Что за добро? Добро, которое он считает добром? И так далее. Это иллюстрирует, что человек читает слова без понимания того, что они означают, поскольку значение слов меняется в зависимости от опыта людей, которые их употребляют.
       Он продолжил:
       - В Коране есть жизненно важные тайны. В нем описание всей истории, всего опыта и узора творения. Но каждый человек может узнать ровно столько, сколько он способен понять. То же самое относится к первой суре и к мусульманской молитве, равно как к первоначальным молитвам христианства, иудаизма и других религий, которые к нынешнему времени так отредактированы невеждами, что бесполезны как источники тайного учения.
       И больше он не захотел говорить ничего.
       Возможно ли, спрашивал я себя, что какая-либо форма древнего знания, имеющая хоть какое-нибудь значение для человеческого рода, всё ещё связана с отсталым и временами непривлекательным Востоком? Я обратился с этим вопросом к Мурату.
       Он улыбнулся:
       - Твоя беда в том, что тебе трудно поверить, что люди, владеющие чем-то ценным, могут быть слабо развиты в материальном отношении. Или, что что-то всё ещё остаётся тайным в этом мире, когда средства массовой информации воспроизводят и выбрасывают знание в любой форме. Но ты не понимаешь, что то, что ты называешь "древним знанием", может быть такого вида, что его ещё нельзя дать миру.
       - Как может быть время давать или не давать что-то миру?
       - Если ты дашь химикаты ребёнку, он навредит себе. Когда он станет взрослым, он воспользуется ими с толком, может быть, для какого-то химического производства.
       Я сказал, что не думаю, что он может относиться ко мне так свысока без веских на то оснований.
       - Не моё дело давать тебе доказательства чего бы то ни было. Если ребёнок говорит тебе: "Дай мне доказательства опасности этих химикатов, которые, говорят, у тебя есть", ты не обязан это делать.
       В прохладе вечера море нежно плескалось в нескольких футах под нами, и лунный свет отражался от миллиона мелких волн, каждая из которых походила на грань какого-то тёмного драгоценного камня, кажущегося живым. Д-р Мурат поднял руку, указывая через Золотой Рог:
       - Кажется, что есть мириады лун, - сказал он, - однако в действительности есть лишь одна. Человечество видит всё подобным образом: ищет различий там, где на самом деле есть только единство. Наука, как она ни полезна, учит всё большее число из нас этой фальшивой истине, что всё, да, всё бесконечно делимо.
       Я узнал эту аналогию, ведь она была почти прямой цитатой из древнего суфийского учения, ради изучения которого я объезжал мир, и поиск которого привёл меня в Истанбул, самый западный из восточных городов.
       Двадцать лет назад, а может быть и меньше, высказывание таких взглядов в современной, прогрессивной Турции считалось бы гораздо большим злом, чем просто плохой вкус. В первой же вспышке республиканской и кемалистской горячки было отброшено всё, кроме национализма. Аллаха изгнали с трона, и время Великой Порты, Султана-Халифа, гарема и дервишей ушло навсегда.
       Я пробыл в Турции лишь восемь часов, и размышлял, насколько типичен д-р Мурат. Он рассмеялся, как будто прочтя мои мысли: "После шторма наступает затишье. Пойдём, мой друг, это вечер четверга, и у нас собрание".
       Мурат принадлежал к философской школе Накшбанди, основанной мудрецом из Бухары, и в прежние времена бывшей одним из важнейших религиозных орденов Турецкой Империи. Орден был распущен в двадцатых годах при Кемале, поскольку его обвиняли в приверженности средневековому мышлению духовенства и в поддержке Оттоманского режима.
       Но, хотя в Турцию и пришли латинский алфавит и европейская одежда, было ещё кое-что, что искоренить было гораздо труднее.
       Мы сели в экипаж с надписью Taksi (в турецком языке нет латинской буквы "X") и приехали - не в какой-нибудь тёмный монастырь, а к высокому многоквартирному дому в новой части города.

Из книги: О. М. Бёрк. "Среди дервишей"

Качество перевода не гарантируется.
См. английский текст: О. М. Burke. "Among the Dervishes"